Вот, у Аньки сегодня “день варенья”, а я уже и вкус его (варенья) забыл. Конечно, домашние пирожки вещь хорошая, только вот вспоминаешь о них, когда их не хватает. Впрочем, здешнюю “парашу” я “рубаю” очень лихо и голодным не хожу. Местное начальство успокоилось. Уж не знаю, надоело ли им со мной воевать, или я такой хороший стал, в чём очень сомневаюсь, тем не менее, упрёки и гонения ослабли. Я втянулся в “тутошнюю” жизнь, и “тамошняя” кажется мне далёкой и прекрасной, несмотря на то, что в мою бытность там, я её таковой не считал.
От разнузданной, разбитной и противной местной речи ухожу в художественную литературу и пью её, как свежую, прохладную воду. Понемногу, небольшими глотками получается, но от этого она ещё слаще и вкусней. Вспоминается, да и никогда не забудется время, проведенное в детском садике на даче. Иногда помнится оно до мельчайших подробностей. Помню, как с утра всех вели в лес, где мы гуляли до обеда совершенно без воды. И каким желанным было то время, когда, возвратившись с прогулки, мы рассаживались за столом, и женщина в белом фартуке появлялась с подносом, уставленным в ряд чашками с водой. На всю жизнь для меня это самая желанная и вкусная вода. Не помню уж, кипячёная она была или сырая, но такого удовольствия вплоть до сегодняшнего дня я уже больше никогда не испытывал. Помню, как переживал и мучился, когда ребята днём бегали и играли, а я вынужден был валяться с открытыми глазами в пустой спальне, наказанный за непослушание, и изредка, воровато вылезая из-под простыни, красться к окну и с тоской подглядывать из окна, как ребята резвятся на дворе. Теперь остаётся лишь пожалеть, что в армии нет подобных наказаний, то-то б я соснул. Именно там, на даче я выучил своё первое стихотворение “Земляничка”, которое рассказывал, самозабвенно картавя, отчего земляничка получалась ещё “крупнее и красней”. До сих пор наизусть помню это незатейливое, но прелестное стихотворение. С ним же связаны воспоминания о тётизининых именинах и о вертящемся табурете, на котором с замирающим сердцем, уговариваемый всеми гостями, подбадривающими аплодисментами и криками “Просим!”, стоял пятилетний мальчик с заботливо причёсанной головой и чёрными глазами и читал это стихотворение. На даче же научился, если можно так сказать, кататься на двухколёсном велосипеде, причём равновесие мог удерживать лишь на бешеной скорости, если предварительно меня ещё кто-то разгонит. Помню себя, мчащимся по дорожке навстречу закрытым воротам, судорожно вцепившимся в руль и раскрывшим в ужасе щербатый рот. Закончилось тогда всё плачевно, - столкновением с воротами, из которого победителем вышли, естественно, ворота. Мы же с велосипедом, побитые, возвратились назад, и после этого до третьего класса я не садился на эту машину. Уже тогда начало рождаться боязливое и подозрительное отношение к технике, видимо, из-за непонимания того, что изобрели другие.
Помню, как ели чехословацкую зубную пасту, розовую и с фигурками на тюбике. Гузя получал, судя по его счастливой, замурзанной рожице, несомненное удовольствие от этой пищи. Впрочем, не гнушался он и поганками, которые нами в сандалии были ему преподнесены в качестве белых грибов. Он с таким аппетитом их съел непосредственно из сандалии, что нам даже самим захотелось. Уже тогда обнаружилась во мне способность насмехаться, подтрунивать, хотя подчас это принимает уродливые и жестокие формы.
Помню, как лепили из какой-то массы пряники, баранки и прочую чепуховину, и как по мере высыхания, особенно пряники, казались настолько натуральными, что не раз пытался я вонзить в них свои молочные зубы. Впоследствии, уже живя в Орехово-Борисово, от души смеялся, увидев у Витька дома восковое яблоко со следами зубов маленького Витька.
Помню, как все мы прилипли к забору и во все глаза глядели, как из дома через дорогу выводили под руки женщину и сажали в “Скорую помощь”. Прозвучало слово “ХОЛЕРА”. Оно поразило меня своей страшной наглядностью, в виде этой, еле передвигающейся, истощённой женщины, настолько, что весь оставшийся день я сидел вдали от ребят под впечатлением увиденного, плохо ел и только вечером, когда нянечка рассказывала сказку, забыл, наконец, о страшной болезни. После этого так сложилось, что с холерой мне больше сталкиваться не приходилось, и неудивительно, что это первое и последнее впечатление так врезалось в память.
Помню, как с товарищем справили малую нужду на лук, растущий на приусадебном огороде. Кто-то увидел и наябедничал воспитательнице. Но мы-то были уверены, что делаем правильно, потому что нянечка, которая выросла в деревне, говорила нам о том, что от мочи лук будет расти лучше. Когда пришёл день раздачи поспевшего лука, всем дали по нескольку перьев с куском чёрного хлеба и с солью, а мне, которого специально поставили самым последним, завершая этот гнусный назидательный спектакль, воспитательница плеснула в лицо остатками воды из таза, в котором был лук. Как же горько я потом, забившись в кусты, плакал. Какая-то девочка подошла и, протянув мне несколько перьев, забормотала что-то успокоительное. Помню, как я ей был благодарен. Это с тех пор пошло, что я постоянно расплачиваюсь за своё слепое доверие к советам людей, совершенно не анализируя ни их, ни возможных последствий моего исполнения этих советов. Так что, в любых качествах взрослого человека видны истоки детства. Интересно только, насколько можно считать человека человеком: по тому, как он сохранил в себе ребёнка или по тому, как постепенно вытравил его из себя? Ну, пока.
05.06.85
13 месяцев службы. И, как обычно, пятого числа случается много событий, неважно, приятных или нет, но случается и много. Во-первых, свою машину я, после стольких мучений, всё же закончил. Во-вторых, начальству стало известно, что в рабочее время я сплю в машине, что вступает в непримиримое противоречие с местными понятиями о рабочем дне. Так как целина опять отложена на неопределенный срок, а машина моя готова, начальству пришла в голову гениальная (другой просто не могло прийти) мысль использовать меня и в хвост, и в гриву в нарядах. Так что, теперь я в раздумьях, радоваться или печалиться такому повороту. В-третьих, приехал капитан Примич, начальник нашей автослужбы, рука об руку с Шамановым. Их, правда, я ещё не видел, да и не видеть бы их, но до меня дошли слухи, что командир здешней роты (тот, что считает Пушкина “не совсем советским”) взмолился Примичу, чтобы тот ни в коем случае, отправляясь назад, в Уч Арал, не забыл захватить меня. Тот, в свою очередь, отказался наотрез. Я его очень понимаю, даже не меньше, чем командира здешней роты. Но, что уж поделать, где-то я, бесприютный, беспризорный и отверженный должен обретаться, пока не надоем вместе со всем призывом министру обороны, и тот не выпустит приказ, освобождающий всяких там примичей, шамановых и прочих командиров здешних рот от моего общества. Так что, останусь я пока здесь. Наряды не новость, а остальное…, ну что ж, ко всему человек привыкает. Вместе с Примичем и Шамановым приехали наши ребята. После моих рассказов о тутошних порядках услышал с удовлетворением их оценку: “Дурдом, почище нашего!” Но, помимо гадостей здешнего существования, есть здесь и хорошие стороны. Например, выходной день тут обеспечен и гарантирован. В прошлый выходной отдых был армейским. То есть, с утра прослушали лекцию “ О вреде курения”, в которой такими мрачными красками описывался процесс превращения лёгких курильщика в подобие асфальта, что разволновавшийся личный состав, выйдя с лекции, выкурил вдвое больше желаемого, а у старшины был самый базарный день по продаже сигарет.
Тут в распорядок дня, как и везде, входит обязательный просмотр программы “Время”. Обычно, все собираются в Ленкомнате и особого внимания на телевизор не обращают. Но на этот раз все, разинув рот, глядели в экран, а затем бурно выражали свои мнения об увиденном и услышанном. В основном, мнения носили характер явного осуждения и неудовольствия. Речь шла о неистребимой способности нашего народа пить что угодно, где угодно и в каких угодно количествах, которая была поставлена под удар, и кем? Организацией, которой народ привык доверять и слепо повиноваться в течение десятилетий – КПСС. И вот вся любовь, всё безграничное доверие в один миг были растоптаны постановлением “О мерах по борьбе с пьянством”. Нашли, как себя дискредитировать. Это же единственное, что может потрясти до глубины души наш терпеливый народ. Это единственное, чем жива народная душа, так как для остальных человеческих устремлений в ней не остаётся и места. Ведь одно сплошное потребление и стремление к развлечениям без раздумий. А спиртное как раз и освобождает тело от разума, то есть идёт рука об руку с чаяниями русской души. О каком искусстве, музыке и прочих достижениях человеческой мысли может идти речь, когда в этом никогда не было и не будет потребности. Потребности другого, материального характера требуют удовлетворения, причём в немыслимых количествах. Немыслимых, потому что без мыслей. Оттого и крутится переключатель телевизора с немыслимой скоростью в поисках развлекаловки. Оттого и сопровождается матом или похабщиной любая культурная программа, на которую по ошибке забредает переключатель. Яду мне, яду!!!
23.06.85
Это письмо пишу не столько с целью сообщить последние известия, а скорее для того, чтобы отослать эти фотографии, которые я считал совсем уже, было потерянными. Они очень ценны, так как отображают мой “васьковский” период службы, а именно, самую основную её часть – кухонные наряды. На одной, мы стоим в обнимку с поваром Васей, с которым я моментально решил подружиться ещё с первого наряда по кухне. Затем я устыдился этого своего шкурного решения, но неожиданно отношения, установившиеся между нами приняли сами собой характер дружеский, и теперь я сижу в комнате отдыха поваров, Васька сладко спит, находясь уже в должности хлебореза, а четыре молодых “васька” драят полы и посуду. На второй фотографии мы стоим позади прапорщика Ченуши, нашего старшины. Я уверен, что мама, увидев эту фотографию, немедленно сказала: “И тут не удержался, чтобы не скорчить рожу!” Виноват, каюсь, но если между нами, девочками, тут и корчить-то нечего – вон, какая харя! Сейчас я вешу 94кг., а тогда вообще были все 100. Как мне удалось так быстро похудеть, не представляю и не помню. Но нынче моё лицо уже меньше тянет на харю, и пусть многие мне говорят, что я похудел, я в это не верю, так как с моей точки зрения просто я принял свой нормальный облик, какой и положен. Только два килограмма лишних.
Служба моя продолжается. Далеко не так, конечно, как в программе “Служу Советскому Союзу”, но свои хорошие места я занял вновь. Опять сломал машину и опять поступил в распоряжение прапорщика Ченуши, напутствуемый приказом забыть дорогу в автопарк. К этому приказу было добавлено, что ежели ещё раз меня на этой дороге заприметят, то ожидает меня погибель скорая, свирепая и неминучая. А так как мне ещё хочется, пусть даже немного, пожить, я, огорчённый внешне, но, ликуя в сердце, пошёл в роту и занял свой пост на тумбочке. Вот так, в нарядах, прошло уже пять дней. Я уже забыл об автопарке и хожу то дневальным, то на кухню и очень этому рад. Сегодня Ченуша окончательно осознал, что я в его распоряжении и задумал моими силами сделать ремонт в казарме. И это мне нравится, лишь бы не с машиной.
Мой компанейский характер делает своё дело, точнее, продолжает его делать. Так друзья у меня в самых жизненно важных местах: в столовой, в санчасти, на продуктовом складе. Вот нынче пью самодельный квас, очень вкусный, который делает Васька, а в санчасти меня угостили сгущёнкой и черешней. Заелся, как свинья. Кстати, у Васьки день рождения 27 июня. Он курящий, и если не трудно, пришлите на его долю хоть пачку “Явы”. Надеюсь, вас это не сильно введёт в расходы. Заранее благодарю, пока.
28-29.06.85
Ночь. Лишь сверчат цикады и прочая ночная мелюзга, то ли перекликаясь между собой, то ли просто хочет заявить о своём существовании. Совсем не скажешь, что это казахстанская ночь. Вокруг казармы деревья, которые хоть и не “шумят весёлою толпой, как братья в пляске круговой”, но весьма оживляют пейзаж. Представляю себе, что было бы, если бы, выйдя из казармы, можно было увидеть один лишь песок, уныло сдобренный чахлым кустарником, то есть, добротный пейзаж пустыни. А ведь, где-то так и служат. Как видите, я постепенно от грустного сожаления, что попал в такое “дырявое” место, перехожу к поиску выигрышных сравнений. В роли лучшего неизменно выступает Уч Арал, хотя очень трудно порой подыскивать более унылые и богом забытые места. А небо тут! Весь день ни облачка, солнце палит, а ночью вызвездит так, что поневоле начинаешь задаваться вопросом, почему ни одной обсерватории не додумались здесь построить. Удивительно отчётливо видны Млечный Путь, Марс, Венера – самые яркие. А Марс действительно красноватый. Долго искал созвездие Лебедя, которое зимой хлопот не доставляло и торчало исправно каждый вечер над солдатской столовой. Благо, небо простирается до самого горизонта, и, наконец, где-то возле него я увидел слабо светящего Лебедя. Но впечатление такое, что летом и звёзды в этой степи какие-то запылённые, видны неотчётливо, зато зимой чистые-пречистые, яркие-преяркие, такие, что при взгляде на них ещё холодней становится. Да и не особенно так в Казахстане-то зимой постоишь и полюбуешься звёздами. Редко выдаются безветренные ночи. Тишина тогда стоит полная: листьям не шуршать, цикадам не верещать, прочей “зверости” не беспокоить тишину кромешную. Замерзают все звуки, и лишь звук шагов торопливых, спешащих пробежать неприятное расстояние от тепла к теплу, хряпает в воздухе. Вообще, бессонные ночи способствуют поэзии, если день провел во сне.
У меня повышение по службе, хожу теперь дежурным по роте, то есть всю ночь не сплю, слежу за тем, чтобы в роте все подшили подворотнички, помылись, короче делаю всё, чтобы от старшины нагоняй не получить. В казарме у меня общий ротный одеколон, которым я пульверизирую на всякого свежевыбритого желающего. Происходит это следующим образом: наклоняю флакон до такой степени, что одеколон начинает литься тонюсенькой струйкой. И тут я, не дав ему достичь пола, сильно-сильно дую, и одеколон разбрызгивается на расплывшуюся в предвкушении приятного в блаженной улыбке морду пододеколонного. А в данный момент слежу, чтобы дневальный мой не спал. Вот ведь зараза: не успеешь отвернуться, как он – хлоп! – и уснул. На это я, молча (и он не удивляется, потому, как не в первый раз) трясу его и показываю на умывальник. Через две минуты захожу, он стоит, по пояс раздетый, в умывальнике стоит ведро с водой. Он наклоняется, я окачиваю его водой, чтобы не попало в штаны. Затем он одевается и возвращается на тумбочку до следующего ведра. До армии, в частности, занимался фигурным катанием, и походка у него такая, будто стремится сделать тройной луц, но что-то мешает. Вообще, все мои дневальные – русские и с ними куда как приятней общаться, нежели с “бабаями” или даже с хохлами. Хоть и среди них есть Недопёкин, которого наш старшина зовёт “недоделанный член”, который то ли прикидывается, то ли, в самом деле, ничего не соображает, но вызывает своим идиотским поведением жгучее желание отшлёпать его как следует по попке. Даже два узбека Бабаджановых, которых зову баклажанами, и то гораздо лучше понимают русский язык, чем этот Недопёкин. А чтобы стало яснее, о ком это я пишу, поясню: учебка пришла, пока я зря готовился к целине в Николаевке. Точно такая же учебка, как и я был полгода назад, и вряд ли стоит говорить, что, глядя на них, я вспоминаю свои первые шаги в этом гарнизоне и отмечаю, что жизнь их гораздо спокойнее и лучше, нежели та, что выпала на мою долю. Я, помнится, боялся в роту прийти, а если уж и приходил, то не мог найти такое место, где можно было чувствовать себя спокойно. Всё равно находили, по морде били, по-турецки говорили, словом, издевались над нашим призывом, как хотели. Самое страшное было в том, что ответить было нельзя, так как их стая, а молодые все каждый сам за себя. Ответишь, всё равно ночью поднимут и наваляют, да ещё спьяну, так, что останешься потом инвалидом. Ни убивать, ни дезертировать мне не хотелось, да и никому не хотелось, так вот и терпели. Но, что было, то прошло. Нынче в роте порядок и спокойствие. Хотя, если зарвавшийся “васёк” упирается и не хочет убирать в казарме (не станем же этого делать мы, старослужащие), приходится вспоминать те средства, которыми в своё время пользовали нас, подчас вообще ни за что. После этого снова водворяется спокойствие и порядок.
Дурдом наш всё растёт и преображается, чтобы не перестать соответствовать своему названию. Какой-то идиот-офицер наткнулся в клубе на старые, запылённые и заброшенные барабаны и, видимо ничем больше не в силах доказать начальству свою полезность, выступил с инициативой, которую начальство одобрило. Теперь мы ходим в столовую под барабаны. Не могу сказать, чтобы час строевых занятий, введенный перед обедом, благотворно повлиял на аппетит, и без того существующий в природе человека, но вряд ли могущий возникнуть при виде еды, которой мы вынуждены довольствоваться. Впрочем, о еде говорить не стоит, плохая она или хорошая, я жив, и больше ничего не нужно. Хотя уже от этих нарядов начинаю потихоньку трогаться рассудком. Всё ищу и ищу какую-нибудь книгу и никак найти не могу. В библиотеку мне путь заказан из-за потерянного на огородах Тургенева. Вот и мучаюсь, что читать нечего.
Сегодня уехал один москвич. Глядя на его билет, на котором было написано: “Алма- Ата – Москва”, подумал, что ровно через год у меня будет такой же, и поеду я подальше отсюда, поближе к дому.
06.07.85
В унынии встречаю я пятнадцатый месяц моей службы. Снаружи, если поглядеть, всё, вроде бы, хорошо, я бы даже сказал, нормальнее, чем у других моих товарищей. Но это только видимость. Посудите сами, вот уже три недели, как я, будучи снят с машины, тащу службу в роте без выходных и проходных. То есть, из наряда в наряд. В данный момент я дежурный по роте. Следовательно, очередную ночь опять не спать. Днём на сон мне отводится четыре часа, но что это такое для молодого парня? К тому же днём свирепствует тварь, для которой не существует ни дня, ни ночи. Она постоянно находится в состоянии полёта, а если ей и приспичит куда-нибудь приземлиться, то выбирает она непременно моё лицо, вызывая невыносимое желание немедленно её уничтожить, даже не щадя собственное лицо. Как вы догадались, я пишу о гнусных тварях – мухах. Им на пару существуют не менее гадские сволочи – комары. Что тех, что других здесь в избытке.
Но, не стану отвлекаться, а лучше объясню, отчего мне стало так плохо служиться. Просто, я устал! Устал от постоянного безделья. Сначала, как и всё новое, мне очень нравилось в жару ходить-бродить по прохладной роте, ровно ничего не делая, и чувствовать себя избранным. Затем это блаженное состояние стало надоедать, затем перешло в раздражительность, причём раздражение вырастало постепенно на самого себя. Я вдруг обнаружил, что перестал видеть себя со стороны, а значит и уважать. А за что, спрашивается, уважать, если все ребята вкалывают, как проклятые, за двоих - за троих, сутками торчат на полётах, ночами ремонтируют машины, ходят все измученные и замурзанные, а я их встречаю в роте, этакий чистый, холёный бездельник. От всего этого и есть не хочется, и болит всё подряд, а самое главное, моральное состояние подавленное донельзя. Безделье страшно тем, что от изнуряющего труда можно отдохнуть, а вот как отдохнуть от изнуряющего отдыха? Звучит парадоксально, но, видимо, отдых от отдыха в работе.
К нам прислали нового замполита, вместо старого молодого. По первому впечатлению, которое я услышал от ребят, у него “до фига в башке”, то есть, для их уровня он подозрительно слишком умный и предприимчивый. Это их пугает. По нашему опыту, те, у кого до фига в башке, начинают очень круто, стремятся в момент всё преобразовать, колобродят, будоражат и без того уставших людей, и, что самое неприятное, вся их бурная деятельность либо внезапно обрывается переводом их в другое место, либо плавно угасает в размеренном порядке нашего болота, а инициатор “ветра перемен” также плавно вливается в сплочённый коллектив пьющего офицерства и прапорства. Вот, почему к шибко умным такое настороженное отношение у солдат, поскольку расхлёбывать все их “нововведения”, когда и без того служба не мёд, приходится им, крайним во всех начальственных благоглупостях.
Вот и этот хочет нашу колымагу преобразовать на манер той, что была в Венгрии, где ему довелось служить до нас. Как я уже, писал выше, ничего хорошего от его устремлений мы не ждём, и надеемся, что месяца через два он зачахнет, желательно, с минимальными затратами с нашей стороны, и предпочтёт более спокойный образ жизни. Но я с ним всё-таки хочу посоветоваться, какое занятие мне для себя найти, чтобы прекратить свои мучения и не озвереть от тоски или не свихнуться, да и вообще не быть в роте лишним балластом. Он, кстати, когда ещё только пришёл, и обнаружил у меня отсутствие не только прав, но и элементарных навыков по эксплуатации и обслуживанию автомобиля, тут же предложил мне перейти в роту охраны, то есть, к лицам из Средней Азии, чтобы вместе с ними ходить в караулы и охранять всякие объекты. Вот уж, чего мне никак не хочется. Хочется конкретного дела, чтобы не чувствовать себя дармоедом, бесполезным чучелом и импотентом, никуда не годным. Надо ломать это брезгливое себялюбие. Откинуть ненужные мысли-розмыслы и побыть просто солдатом, беспрекословно выполняющим приказания командиров. Может быть, это поможет мне найти то, чего не хватает сейчас. Ещё раз убеждаюсь, насколько жизнь сложна, и Бог его знает, сколько ждёт ещё всяких пакостей…..
А покамест, одна пакость уже произошла. Я заснул над этим письмом и проспал время, когда надо ребят поднимать на боевое дежурство. Нужно было их будить в 4:30, а я опоздал на полтора часа. Придётся терпеть упрёки.